ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО О ПОЭТЕ БЫКОВЕ Уже лет сто пятьдесят по России (что бы под этим словом не понимать) ходит такое общее место, что, мол, между народом и интеллигенцией (что бы под этими словами не понимать) лежит пропасть, что никакого взаимопонимания между ними двумя нет и не может быть, потому что не может быть никогда. С общими местами как-то неловко спорить. Но от этого общего места морально пострадало такое количество талантливых и симпатичных людей, что все-таки надо с ним разобраться, хотя бы из сострадания к человечеству. Прежде всего - а откуда это, собственно, известно, про пропасть? Ну и вопрос... Да кто ж из великих поэтов-писателей не жаловался на одиночество, непонимание, засилье черни и прочие беды из обычного романтического набора! Казалось бы, с великими не поспоришь. Но, с другой стороны, одиночество того же Лермонтова либо Байрона как раз вполне законно: Лермонтов-то действительно один такой! Гений - он и есть гений, и брать его самоощущение за образец как-то не вполне скромно. - Бросьте, бросьте! - скажут мне. - Одиноко и тоскливо всегда бывало вовсе не одним только гениям, а поголовно всем мало-мальски кульурным и образованным людям. Смешно с этим спорить! Конечно, смешно. Конечно, поголовно всем мало-мальски культурным и образованным людям бывает одиноко и тоскливо. Да вот только поголовно всем некультурным и малообразованным людям тоже бывает одиноко и тоскливо. И еще неизвестно, кому из них тоскливее. Ну что поделаешь - в любой стране бывают времена, когда никто никому не нужен. И вот, почувствовав это, крестьянин по ерунде идет на каторгу, рабочий спивается, курсистка травится фосфорными спичками, барон стреляется, а литератор пишет грустный рассказ о своем одиночестве и оторванности от народа. Потом все уходят в Лету, а рассказ остается в собрании сочинений. На самом-то деле это одиночество как раз интеллигента с народом и объединяет! Да, слесарь не понимает музыканта, и музыканту от этого плохо. Но слесаря точно так же не понимает другой слесарь! И слесарю от этого, пожалуй, похуже, чем музыканту - у того хоть музыка есть, а у слесаря - только бутылка в распоряжении. А свойственна такая дрянь - глухому кризису. Ну в самом деле, попробовать посмотреть свежим взглядом - это же смешно! И чеховский инженер (построивший шесть отличных мостов), и поэт Байрон (спортсмен, красавец и донжуан), и поэт Быков (книжка которого, помнится, разошлась восьмитысячным тиражом) - все страдают от непонимания, от тоски - в конечном счете, от того же одиночества. От ненужности своей - это они-то! Увы, это не смешно. Это так и есть. Время наступило такое, что никому не нужен ни инженер с его мостами, ни Байрон с Быковым, ни все восемь тысяч читателей - никто никому не нужен. Но и слесарь шестого разряда дядя Вася никому не нужен. И летчик первого класса майор Сорокин никому не нужен. И электромонтажник Петров, и железнодорожник Сергеев. И поэт Быков - не больше и не меньше всех остальных. Только он, как и подобает поэту, замкнут на себя. Он думает, что это его одного народ не понимает. А он всех не понимает. Только нормальный человек от этого тихо спивается, а поэт Быков стилизует безупречные ямбы. А прозаик Пелевин настроен агрессивнее и отвечает: "Мало ли что я вам не нужен. Не больно-то и хотелось. И весь этот ваш мир - куча дерьма, и самолеты у вас из фанеры, и сами вы - стая тараканов, вот вам!" А прозаик Маканин хочет зарыться в нору от страшной Толпы, которая, если присмотреться, состоит из таких же маканиных или там ключаревых. А поэт Щербаков изливает свое одиночество в небывалых стихотворных размерах под красивые мелодии. А куда, в самом деле, податься? Да обратимся, наконец, к классике! И вычитаем там, что времена, оказывается, проходят (tempi, то есть, passati), что глухой кризис имеет обыкновение сменяться бурным ростом, и что в новые времена наступают новые песни. И вот тогда-то слесарь дядя Вася на предложение выпить отвечает: "Нет, извини, там у нас какая-то фигня в моторной группе, так что эти выходные я в цеху." И майор Сорокин говорит при встрече в лифте: "А к нам новая техника пришла. Такая машина! Теперь осваиваем, запарка полная, некогда на дачу съездить." И монтажник Петров мотается по всему Кавказу, восстанавливая ЛЭП, сгоряча порушенные в последнюю тамошнюю войну. И железнодорожник Сергеев тянет новую ветку к новой очереди нового автозавода. Все при деле, и всем хорошо. А что же поэт Быков? У поэта Быкова, пожалуй, проблемы. Все восемь тысяч читателей заняты своей работой, и им просто некогда. Ну что ж, судьба такая... Когда народу нужно что-то сказать, это говорит поэт. Когда народу одиноко - поэт жалуется на одиночество. А вот когда идет работа - то и на стройплощадке, и у дисплея, и у станка обычно не до разговоров: некогда. И поэт молчит. Разве что пишутся оды, которые через месяц удивляют самих авторов своей наивностью. И, конечно, марши. Ну вот, кажется, и разобрались. Просто-напросто, когда всем хорошо и все заняты делом - литература не сочиняется. Ну разве что очень недолго, когда уже крыша настелена, окна вставлены и вымыты, горит свет и заварен чай - вот тогда настает черед разговора. И какой же это бывает хороший разговор поначалу! И желанье в нас еще горит, и ночи такие удивительные, и закат пылает в сто сорок солнц, и лыжи у печки стоят, и рыба-кит ходит, и хороший человек идет по росе - а читатель все ждет рифмы "розы". Дождался, дурак. Крыша течет, окна выбиты, лампочка давно перегорела, чай пролит по третьему разу - а разговор все тянется, конца ему нет. Земную жизнь прошли до середины, счастья нет, народ безмолвствует, любовь к отчизне странная какая-то, на наше поколенье и глядеть неохота, я в кризисе, душа нема, от жажды умираю над ручьем, ветрено, сыро, темно и ветрено, вьются тучи, волны с перехлестом, парус порвали, в соседнем доме окна жолты (надо б лампочку повесить), температура, как подмышкой, и очи страуса склоненные - о боги, что за бред! Бред как бред. Не впервой. И ведь какой великолепный бред! Но пора ложиться спать, потому что завтра - на работу. А напоследок вспомним одного веселого человека, которому тоже нелегко далась глухая эпоха: Придут другие времена, мой друг! Ты верь в дорогу. Июнь 1994.